Левка Гем - Страница 7

– Наверное будешь чай пить, – произнесла Голда, с радостью оглядывая его. – Как ты красив, как ты одет!

– Ты могла бы привыкнуть к этому, – усмехнулся Наум. – А отец, как всегда, печален. Но я его люблю. Тебя я люблю, отец.

Мендель улыбнулся.

– Что мне в твоей любви, – отозвался он. – Я не говорю нет!.. Мать сказала бы: дай деньги. Но вот ты живешь далеко, редко бываешь у нас и не знаешь, какого Бога мы имеем. Нехорошо у нас, так уж нехорошо…

– Перестанем говорить о Боге, – нахмурилась Голда, – его еще не хватает здесь. У нас есть свой Бог – Левка! Присядь к столу, Наум. Есть Бог, нет Бога – не наше дело!

– Я думаю, что Бог есть, наверное есть, и я в него верю всей душой, – несмело вмешался Левка Гем. – Песька тоже верит всей душой.

– Ага, запасный! – со смехом сказал Наум. – Еще он не уехал?

Разговор стал сразу интересным и важным. Все посмотрели на Наума и снова обрадовались, точно только он мог разрешить их горе.

– В городе рассказывают истории, – смиренно заметил Гем, ни к кому не обращаясь. – Говорят, что Исер развелся с Ханкой, потому что уходит на войну. Только я не разведусь, нет, не разведусь…

– Да, – прервал наступившее молчание Мендель, – нет радостей в городе. Но где есть радости?

Наум поднял голову и обвел всех взглядом. И взгляд его выражал равнодушное презрение. Бедняки, нищие, темные! Таких он не терпел, и в каждом видел фанатика, желавшего страдать, ищущего страдание. Сам способный, ловкий, начавший приказчиком в кабаке, он успел побывать везде и на жизнь не жаловался. Не было ремесла, мастерства, которого бы он не знал: он знаком был с хлебным делом, знал фельдшерство, недурно разбирался в гражданских и уголовных законах, но все еще не избрал специальности, благодаря тяготению к лучшему, желанию большего.

– У кого есть радости, у кого – нет, – самоуверенно произнес он.

– Ты, дорогой, нигде не пропадешь, – радостно сказала Голда. – Но что делать с нашим дураком?

– С кем, с Левкой? Ему нужно уехать…

– Вы правы, – сдержанно ответил Гем. – Но что-то у меня нет смелости. Не будем говорить, что у меня в уме. Но что-то у меня смелости нет. Вот так ничего не боюсь! Я даже смелый, честное слово, но как раз этого пугаюсь. Говорят, границы закрыты. Говорят, пойманных перестреляли…

– Вы дурак, – серьезно сказал Наум. – Кто же теперь этого боится?

– Я то же самое говорю, – поддержала Голда.

Песька сейчас же заплакала и из деликатности закрыла рот подушкой.

– Вы правы, – робко отозвался Гем. – Я таки не только боюсь, но об этом ничего не скажу. И выходит, что я все-таки чего-то боюсь. Вот так я смелый, – скажи, Песька, разве я не смелый? Вам нужно было видеть, как я бросался в огонь, когда у меня горела лавочка! Я, как лев, бросался… Э, я уже не то говорю, что хочу, – пробормотал он…

– Может быть, вы не желаете спастись, – сказал Наум. – Откройте правду.

– Может быть, может быть… Разве я знаю? Что-то как раз кстати не хочется. Вот я согласен, что нужно уехать, но не едется.

Наступило молчание, на миг нарушенное громким вздохом Песьки. Мендель сидел, затаив дыхание, и с трудом сдерживался, чтобы не сказать: это нужно понять! Наум закурил и внимательно всмотрелся в лицо Левки Гема. И впервые ему показалось что-то новое, неожиданное в нем. Глядела маска с упорным, загадочным выражением, и тайну хранила маска.

– Я не то хотел сказать, – как бы говорила она, – да, не то!

– Вы просто с ума сошли, – сухо сказал Наум. – Просто надо взять кнут и крикнуть вам: уезжай! И сечь до границы, до границы.

– Конечно, конечно, – подхватила Голда.

– Так и следовало бы, – согласился Гем и заморгал глазами.

– Как вы думаете, например, – вскипел Наум, – что вы опять моргаете? – Примут вас или не примут? Нет, вы скажите, что об этом думаете? Ведь завтра же вы будете под ружьем. Не понимаю, о чем думает Песька? Почему ты молчала, Песька, до сих пор?

– Песька думает о новом ребенке, – сердито сказала Голда.

– Дайте мне понять, что вы находите худого в Америке? Там доллары растут в воздухе, как здесь вишни на дереве. Ради чего же вам подвергаться опасности? Подождите, не пугайтесь! Может быть, вам хочется подстрелить пару врагов? Или вам Песька надоела?

– Таки не надоела, – несмело ответил Левка, лишь теперь испугавшись.

– Не надоела, не надоела, – передразнил Наум, начиная сердиться. – Почему же вы не уезжаете? Может быть, еще скажете, что еврей должен идти на войну? Если да, объясните, за что ему сражаться? За родину? Но страна не родина, и об этом даже мальчики не спорят. Может быть, за что-нибудь другое, – за то, что нам здесь великолепно, что нас обижают? Надо же знать, за что еврей должен пойти на смерть?

– Таки надо, – заметил Левка, – но кто скажет? Э, это уже не то опять, – пробормотал он. – А вот с войны возвращаются, – вспомнил он. – И Азик не уезжает, и Энох не уезжает…

– Что такое, – крикнул Наум, потеряв терпение. – К черту Азика, к черту всех Азиков! У вас жена, дети, вот что важно. Мне еще нужно его уговаривать! Вы жалкий, несчастный! Вы не смеете так говорить. Скажите Пеське, чтобы она приготовила для вас сундучок в дорогу. Я вас за уши вытащу отсюда. Быть таким бараном и не понимать. Подумайте! Ты страдаешь, ты голодаешь, ты мучишься, – нет, ты еще на войну пойди… Дурак вы! Три раза дурак! Ночью вы уйдете, сегодня ночью! Он шутит… Он думает, что эта война прогулка. Четверть страны пропадет от этой войны.

Он закурил и опять заговорил, и теперь все слушали с благоговейным ужасом. Вырастало чудовище свирепое, обозленное… Выяснялась просто и наглядно ненужность войны, преступность войны, и слова светили, как звезды во мраке. Прошли толпы людей, таких замученных, растерянных, скорбных, прошли молча, не зная зачем… Как стада быков они шли! И стада падали скошенные, – снова были стада и опять падали, но невидимые руки, преступные руки пригоняли новых…